Живопись
Иллюстратор, график, дизайнер, художник-рекламист, мультипликатор – все эти определения в полной мере можно отнести к Либико Марайе. А еще – живописец. У художника существует много способов для самовыражения, однако все они опираются на безумную страсть к рисованию, творчеству, на стремление передать свои мысли и чувства с помощью визуальных образов. Марайя проводил день за днем у рабочего стола, мастерски орудуя кистями и красками, чтобы создавать образы, которые станут пробуждать детскую фантазию. Но вечером, завершив свой рабочий день как «ремесленник» (по его собственному выражению), он переходил с теми же кистями и красками к своему любимому мольберту и только здесь чувствовал себя совершенно свободным и раскрепощенным, не связанным никакими условностям и рамками.
Марайя жадно впитывал и попускал через себя все новейшие тенденции, появлявшиеся в современной ему живописи, от натурализма до символизма, от футуризма до абстракционизма, от рационализма до неофигуративной живописи. Побывавший на выставке Марайи в 1982 году искусствовед Альберто Лонгатти писал:
«Если художник любит экспериментировать в разной манере, если ему легко и удобно переходить от одной техники к другой, не всегда бывает легко расставить по полочкам представленные на выставке работы. Пожалуй, этого вообще не следует делать, поскольку возникает опасность запутаться в различиях и оценках. Плод воображения и осознанная цель не могут рассматриваться как отдельные составляющие, но должны исследоваться как единое целое и в категориях повторяющихся элементов: в стыках и соединениях, в связях и ссылках, скрытых между двумя соседними фрагментами. Выставка Либико Марайи, как мне кажется, – отличный тому пример. Различия между Марайей – иллюстратором детских книг, и Марайей-живописцем всегда были четко определенными, выпуклыми, точными, без двусмысленности и взаимодействия между этими двумя составляющими.
Он и сам никогда не отрицал, что создание иллюстраций к широко известным текстам полностью отлично от написания собственных картин. Но можно ли считать это противоречием или даже раздвоением личности художника? Я так не думаю. Вместо этого я чувствую, что Марайю можно считать художником, который всегда «иллюстратор» в смысле «демонстратор», тот, кто постоянно что-то показывает. Он постоянно иллюстрирует нечто незнакомое самому себе, некое внешнее бытие. И по этой самой причине Марайя всегда – осознанно или подсознательно – избегал проектировать на картину самого себя, предпочитая занять некую отстраненную позицию, с которой мог выразить свой взгляд на жизнь».
Все это вылилось в совершенно необычную художественную выставку, где реалистические работы чередовались с экспрессионистскими и даже абстрактными.
С 1960-х годов основным средством самовыражения художника становится язык абстрактной живописи, но роль объекта в ней остается настолько очевидной, что исчезают любые подозрения в «спиритуалистических спекуляциях» или бессмысленности. При этом объект может быть для Марайи как реалистичным, так и стилизованным, но при этом отношение художника к сюжету своей картины всегда остается внимательным и продуманным. Это позволяет понять, почему Марайя не хочет отделять, причем даже в каталоге, свои акварели от картин маслом или от работ в самых разных смешанных техниках, в которых зачастую скрыты маленькие профессиональные тайны. Дело в том, что для художника всегда и во всем самым главным и важным остается сам процесс создания картины – его заботит технический уровень исполнения и законченность визуального поля картины в целом, причем это распространяется буквально на любую работу, будь то хоть самый скромный рисунок или виньетка в толстой книге для подростков. Художнику важна утонченность, изысканность его работы – то, что вначале привлекает внимание зрителя, затем заставляет задуматься и начать фантазировать и, наконец, магическим образом отпечатывается в памяти. К тому же каждый рисунок Марайи – это рассказанная художником история. То же самое можно сказать и о роскошных кадрах «Розы Багдада» – мультипликационного полнометражного фильма, в создание которого Марайя внес огромный вклад. Изящество, отточенный баланс, элегантность – этими качествами обладают все без исключения работы художника, независимо от того, для кого они создавались – для детей или для взрослых.
Марайя всегда был иллюстратором, который умел ярко, выпукло, с легкой иронией и отточенным мастерством оживлять перед зрителями образы созданного собственной фантазией художника мира. Художник чувствует себя властелином этого мира, творит его с присущим ему чувством юмора, по собственному желанию – то сжимая, то растягивая пространство, стирая одни и добавляя другие детали, создавая свет и тень, перспективу и объем, описывая и создавая все это всего лишь несколькими точными штрихами.
Вначале был период, когда художник изображал только предметы и явления материального мира: пейзажи, натюрморты, человеческие фигуры, написанные чувственно, натуралистично, – солидные, массивные, выполненные густыми мазками кисти.
Позднее на полотнах Марайи начнут возникать формы, не ограниченные геометрическим узором, не привязанные жестко друг к другу, – это в конечном итоге привело художника к собственному способу компоновки фигур в композиции.
Возможно, в строгих абстрактных формах лучшего периода творчества Марайи уже были заложены все грядущие открытия и философские взгляды художника. Из всего этого следует, что человеческие профили можно располагать в одну линию с вертикальными узорами или противопоставлять друг другу, – это значит, что лица и жесты могут проступать из переплетения извилистых линий, нанесенных на бумагу или холст, словно эхо знаменитых бутылочек Моранди.
Впрочем, говорить о подражании кому-то в данном случае не имеет никакого смысла, как не стоит и переоценивать попытки художника внедрить нечто личное, как сердцебиение, в абстрактные композиции 70-х. Где нельзя ошибиться, так это в восприятии особой атмосферы, которая окружает и воздействует на зрителя, перекрывая формальные новаторские находки художника в его обширном цикле «Силуэты». Здесь на полотнах действительно изображены силуэты или контуры мужчин и женщин, гротескно деформированные и расположенные в ряд, перекрывающие друг друга, переплетенные, прислонившиеся друг к другу, возникающие то там, то здесь, обрамленные мозаичной плиткой или свободно парящие в воздухе, сложенные штабелями, взбитые шейкером словно капли жидкости, или втиснутые в рамки классических поз.
Не имеет значения, имеется ли название, обозначена или нет тема композиции или этюда с обыденными, безликими человеческими фигурами. Аллегорическая взаимосвязь всех композиций цикла обнаруживается в том, как настойчиво повторяет художник один и тот же прием: безликие человеческие силуэты, плывущие по параллельным плоскостям, которые кажутся – и оказываются в конечном итоге – сценическими подмостками, на которых разыгрывается пьеса без начала и конца, продолжается бесконечный показ мод, идет шоу, единственный вред от которого – потакание своим чрезмерным фантазиям.
Похожее шоу – чуть дерзкое и очень эффектное – можно обнаружить также в коллекции статуэток, которые художник создавал в то время, когда иллюстрировал книги, в семейном фотоальбоме – еще более интересном, полном сделанных от руки примечаний. Когда художнику хотелось ненадолго выйти за рамки привычных форм, бесполых персонажей, отвлечься от назидательной скуки сказок, он отводил душу, создавая карикатурные, обличающие человеческие пороки фигурки или посмеивался над людьми на понятном ему одному языке.
Грустным юмором пропитан и рассказ самого Марайи о воображаемом окне, которое он раскрыл в окружающий мир, а затем намеренно начал прикрывать, сужая угол зрения, чтобы лучше рассмотреть и изобразить то, что видно сквозь щелку.
В представленных на выставке работах ощущаются отголоски воспоминаний о далеких событиях, чувствуется недосказанность художника, надежды на будущее, душевное напряжение. Но в иллюстрациях, которые Марайя выпускает одну за другой, нет и намека на горечь, усталость или беспокойство.
Пожалуй, в самых последних своих работах художник несколько заигрывается – иными словами, исследует изящество формы без связи с сюжетом, излишне увлекается внешней орнаментальностью, безуспешно пытается подменить гармонией пропорций внутреннюю пустоту картины.
Но даже эти работы, более или менее удачные, лишний раз доказывают, как сильно мы ошибаемся, не понимая, что без этих, пускай спорных, картин Марайя был бы обречен стать академиком, классиком, творчество которого достойно восхищения и не подлежит обсуждению. Но, к счастью, художник, преуспевший в искусстве иллюстрации благодаря впитанным культурным традициям Комо и Тичино, нашел способ через свои картины поведать о том, как человек приспосабливается к своей судьбе, веря, что, возможно, сможет управлять ею – с помощью скромности, сдержанности и чистоты своих намерений.